Занимательное

Те, кто умеют читать, не умирают. Те, кто умеют читать, могут разговаривать с теми, кого давно нет. Те, кто умеют читать, могут общаться с другими мирами, даже тогда, когда эти миры уже не существуют.

Фантастическая повесть Павла Георгиева именно об этом. Читайте – и вам откроется новый мир. Может быть, именно он – наше будущее.

 

ПАВЕЛ ГЕОРГИЕВ

ЧАША СОКРАТА

ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

 

Это был первый его поход на Холмы. Ночь перед походом он почти не спал. Иногда ему становилось страшно, ведь совсем рядом с Холмами жили Скины. Но сейчас, когда перед ним вдруг возникла бескрайняя даль с возвышающимися вдали могучи­ми лесистыми холмами, которых он никогда раньше не видел и которые поразили его своей необычностью, ему было совсем не страшно и даже немного весело. Перед ним открылся новый мир, ведь до этого он никогда не выходил за пределы посёлка «людей травы». Рядом были его сверстники, которые так же, как и он, первый раз пошли на Холмы, его отец и другие муж­чины селения. Для него, как и для других его сверстников, ко­торым исполнилось семь лет, это был «Первый день на Холмах».

Он был особенно горд тем, что главным в походе на Холмы был его отец – Крепыш. Он был такой сильный, смелый, креп­кий, он шёл впереди всех. Но мальчику было немного неловко, что он не похож на отца и что его прозвище не означало что‑то сильное и крепкое, а было немного смешным – Жмурик. Так его называли потому, что он плохо видел и всё время жмурился, щурил глаза. Старики говорили, что раньше люди, которые плохо видели, носили очки, но теперь все давно забыли про них. Никто уже не смог бы их сделать. Разве что их можно было от­копать на Холмах. Но он не понимал, как они могут улучшить его зрение и как что‑то можно вообще надеть на глаза.

Они совсем близко подошли к Холмам. Теперь уже совсем рядом виднелись раскопы, словно норы, проделанные в земле, уводившие далеко под землю. Крепыш остановил группу и, подождав, пока все соберутся, стал говорить.

– Ещё раз всем напоминаю, особенно молодёжи, что там, дальше, – он указал рукой на поросшие лесом холмы, – начи­нается территория Скинов. Без моего разрешения от группы никому не отбиваться, слушаться старшего по отряду и всегда помнить, что Скины рядом. Поймают кого-нибудь на своей территории, – он понизил голос, – сдерут кожу, снимут скальп и выпотрошат. Они это любят. Сейчас у нас с ними мир, но за­ходить на их территорию не надо. А сейчас разбиваемся на от­ряды и идём вниз. В каждом отряде есть старший. Его слушать, он всё объяснит.

Они спустились вниз по земляным траншеям, укреплённым перекрытиями. Там дальше была разветвлённая сеть ходов. Люди подкапывались под холмы – каждый в своём отряде. Жмурик уже знал, что надо искать, как это выглядит и как нужно окапывать препятствия и продвигаться далее. Когда‑то на месте Холмов был Город. Что такое Город, он не совсем себе представ­лял. Но взрослые рассказывали, что это было место, в котором жило очень много людей. Много, много лет назад люди жили в городах, и у них было всё. Вода, свет, еда, когда захочешь и где захочешь. Но им хотелось большего. И потому началась война. Города были разрушены. Потом их занесло песком, и с тех пор они превратились в Холмы. Что такое война, Жмурик понимал. Рядом с ними жили Скины, люди, которые любили сдирать кожу с тех, кого поймают. Из черепов они делали чаши, из кожи, снятой с рук, – колчаны для стрел. А если они ловили женщин, то сажали их на цепь, как собак. Каждый мог сделать с ними что захочет. Всё это Жмурик знал, потому что взрослые рассказывали это детям с самых ранних лет, чтобы те никогда не заходили на территорию Скинов. Но бывало и иначе. Скины иногда похищали «людей травы». А иногда нападали на них. Старики ещё помнили ту войну, когда им пришлось защищать от Скинов женщин и детей.

Под холмами были обломки города. Когда‑то кому‑то при­шло в голову начать копать холмы. И им открылся целый мир. Откопанные предметы и вещи стали приносить в посёлок. Некоторые были совсем не понятны. Но кое‑что можно было использовать в хозяйстве. Теперь, например, не надо было выдалбливать миски и ложки из дерева. Среди обломков го­рода они находились в огромном количестве. Нужно было

 

 

их только почистить речным песком, и они начинали даже блестеть. Можно было копать всё глубже и глубже и находить целые пространства и постройки. А там были залежи нужных вещей, которые можно было принести в посёлок и сделать общим достоянием. И тогда правилом стало ежедневно хо­дить на Холмы. Все мужчины посёлка разбивались на четыре части и поочерёдно ходили на раскопки. Кто не шёл на Хол­мы, оставался в посёлке или дежурил на границе со Скинами. Группа, в которой был Жмурик, чистила проходы в большом каменном мешке, который назывался когда‑то домом. Среди раскорёженных каменных блоков и железных прутьев нужно было осторожно, не торопясь расчищать мусор и собирать полезные предметы.

В таких домах жили раньше люди. Их было много-много. И домов, и людей.

Особо ценной находкой считались фонарики. Это были не­большие трубки, которые выпускали свет. Иногда к ним нахо­дились батареи. И тогда их можно было вставить в потухший фонарь, и он продолжал светить. У многих были такие фонари, и им работалось легче. Жмурик, как и все, кто пришёл на Холмы впервые, загадал желание – найти фонарик. Но и без фонарей, если немного подождать, глаза привыкали к темноте.

Первый день на Холмах для Жмурика оказался вовсе не пло­хим, фонарика он, конечно, не нашёл, но зато нашёл карандаш. Это была большая удача. Карандашом можно было рисовать. Рисовали обычно на срезах деревьев. Делали их как можно тоньше. Получалась круглая картина, большая или маленькая, в зависимости от размеров среза. Можно было рисовать и ма­ленькими угольками, остававшимися от костров. А Жмурику очень нравилось рисовать. Ведь рисовала его мама, Мирена. Так её прозвали за спокойный и мирный характер. Ведь не вся­кая женщина смогла бы стерпеть нрав Крепыша.

Когда они возвращались с Холмов и подходили к своему по­селению, он уже издали заметил пёструю мамину юбку. Мама махала руками и улыбалась.

– Ну вот, Жмур, это твой первый поход на Холмы. Вот ты и стал взрослым, – сказала она, обнимая сына.

Когда они зашли в дом, отец первым делом решил похвалить Жмурика.

– Смотри, Мирена, первая находка. – Отец торжественно положил на грубый деревянный стол карандаш, который на­шёл Жмурик.

– Поздравляю, поздравляю, – Мирена засмеялась и потрепала сына по голове. Потом она, слегка покашливая, начала соби­раться на общий праздник в честь «Дня холмов», примеривая новое домотканое платье перед осколком зеркала, найденного когда‑то отцом на Холмах.

– Сейчас, на общем собрании, гордо покажешь этот каран­даш! – велел отец.

– А фонарик кто-нибудь нашёл? – спросила Мирена, снимая пёструю юбку.

Отец подошёл к Мирене и нежно обнял её.

– Ты худеешь, Мирена, – тихо сказал он. – И кашель усили­вается.

В его голосе Жмурик уловил тревогу, и ему тоже стало не­много не по себе.

– Что ж… – Мирена выпрямилась и задумалась. – Дети уже большие, а «Чаши Сократа» всё равно не миновать.

– Ну, пойдёмте! – сказала она бодро, отстраняясь от отца.

– Эй, Жмур, не забудь свой карандаш.

Ночью, когда зажглись первые звёзды и все уже ложились спать, Жмурик тихо спросил:

– Мама, а куда делись все эти люди, которые жили в городах?

– Разве вам не говорили? – удивилась она. – Была «Большая война», и они все погибли.

– А почему мы живы?

– Очень мало людей тогда выжило, но те, кто остался жив, ушли в леса. А потом города занесло песком, и только холмы остались. А потом и холмы заросли лесом.

– А откуда ты это знаешь?

– Старый Дубрава мне рассказывал, когда я была такой, как ты.

Жмурик вспомнил дряхлого старика, который уже почти не вы­ходил из своей старой лачуги. Его подкармливали и дивились тому, что его не берёт смерть и ему не приходится пить «Чашу Сократа». Звали его Дубрава, потому что он как будто сросся со своей лачугой, выдолбленной им давным-давно в остатках старого могучего дуба.

– А откуда Дубрава всё это знает? – удивился Жмурик. – Он что, жил тогда?

Мирена засмеялась.

– Нет конечно. «Большая война» была давным-давно. А Дубрава знает это от тех, кого он знал. Ведь он живёт очень долго. А все остальные пьют «Чашу Сократа». Иногда совсем молодыми.

Голос Мирены вдруг стал тихим и осёкся. Она замолчала.

– А ещё он умеет читать, – сказала Мирена уже веселее, будто стараясь перебить прежний разговор о «Чаше Сократа». – Вернее, умел. Не знаю, как сейчас, ведь он очень старый. Он даже учил читать меня и показывал мне книги.

– Как это чи-читать? – удивился Жмурик. – И книги? Что это такое?

– О, это было так интересно! – Мирена взяла со стола карандаш, найденный Жмуриком, и, щурясь, потому что было уже совсем темно, аккуратно вывела прямо на столе МИРЕНА.

– Что ты нарисовала? – удивился Жмурик, разглядывая не­понятные знаки.

– Это МИРЕНА, – засмеялась мама, – моё имя. Завтра утром ещё посмотрим. Когда будет светло. Это я запомнила навсегда. И могу написать это даже в темноте. Писать своё имя меня научил Дубрава.

– А книги – это тоненькие-тоненькие лепесточки, на которых полно вот таких знаков, – помолчав, продолжила она. – Там це­лые истории и жизни. Жаль, что Дубрава такой старый. Ты мог бы поучиться у него. А теперь давай спать.

Через полгода Мирене стало совсем плохо. Жмурик вздрагивал по ночам от кашля, которым всё чаще заходилась мать. Она стала совсем худая. Больше она не готовила еду. А потом перестала и вставать. И вот однажды ночью Жмурик сквозь сон услышал, как, разговаривая с отцом, она произнесла: «Пора». Утром Жмурик подошёл к маме. У него дрожали пальцы, и ему было холодно, хотя на улице стояла жаркая погода. Всё его друзья носились по двору, купались в реке, собирали в лесу первую землянику, а он понимал, что его мамы скоро уже не будет.

Отец вышел из комнаты. У крыльца собрались женщины, и он услышал «готовить Чашу».

– Мама, – сказал он, стараясь не заплакать, – зачем люди пьют «Чашу Сократа»?

Мирена отвернулась к стене и ничего не сказала. Он уже хотел выйти, но мать повернулась к нему, тронула его рукой и еле слышно сказала:

– Чтобы не мучиться, сынок. А теперь иди и будь хорошим.

На улице его ослепило солнце и оглушили вопли малышни. Он увидел, как женщины, стоявшие около крыльца, разго­варивавшие с его отцом, пошли в сторону болота. Он, сам не зная почему, медленно пошёл за ними. Они медленно уходили всё дальше от посёлка в сторону леса. Среди высоких сосен и осин солнечный свет потускнел. Начинались «Большие топи». Здесь было мрачно и тоскливо, но бояться было некого. Скины здесь никогда не ходили. Да и вообще, кроме «людей травы» здесь никто не смог бы пробраться по болотной трясине по едва заметным лишь им одним тропкам и дорожкам. Жмурик шёл за женщинами всё дальше и дальше. Среди женщин были девочки чуть постарше его. Одна из них подошла к нему.

– Мы идём за цикутой, – сказала она. – Это такие белые цве­точки, вон, видишь, женщины уже собирают их. А потом из них приготовят питьё для твоей мамы…

Он увидел, как старшие женщины собирают траву с ярко-бе­лыми небольшими цветами. Девочка снова заговорила:

– А моя мама говорит, что мы все когда-нибудь выпьем «Чашу Сократа», чтобы не было больно и тоскливо. Она говорит, что, когда пьют цикуту, то уходят в мир снов. Мы все больны. Просто хворь проявляется у всех по-разному. Твоя мама кашляла, а мой отец не мог больше глотать еду. А ещё мама говорит, что хворь появилась от той «Большой войны», когда люди перебили друг друга. Поэтому и уроды рождаются так часто. Поэтому появи­лись Скины.

– А кто такой Сократ? – спросил Жмурик у отца, когда всё за­кончилось.

– Не знаю, – отец пожал плечами. – Кажется, он был первым, кто выпил цикуту.

– А кто он был и где жил?

– Спроси у Дубравы, может, он знает, – сухо ответил отец. И они больше не разговаривали на эту тему.

* * *

После смерти матери отец взял себе другую женщину. Так было нужно, потому что общине нужны были новые люди. А отец был ещё молод. Жмурик ходил на Холмы, охотился вместе со взрослыми, работал в поле. Но что‑то было не так. Он стал замечать, что отец перестал его любить, потому что он не был таким, как он. Он не был сильным, не был лидером. Он был меньше и слабее, чем остальные мальчики. И отец перестал им гордиться.

Жмурик обрезал часть стола, где мама написала своё имя, и прожёг его острой калёной железкой по знакам, так, чтобы надпись не могла стереться. Потом он повесил этот обрезок на стену, над своей кроватью.

…После того как не стало мамы, Жмурик пошёл к старой лачуге Дубравы и рассказал о матери. Оказалось, что старик ещё мог говорить, хотя и с трудом, и даже помнил Мирену. А потом маль­чик сказал, что он хочет научиться читать и посмотреть на книги. Дубрава долго молчал, уставившись куда‑то в сторону. А потом, вдруг что‑то решив для себя, кряхтя вытащил из‑под лежанки кучу обтрёпанных странных листов, скреплённых вместе, раз­ной величины и толщины. Сверху и снизу каждой из них было что‑то вроде крышки, толстого листа, прикрывавшего собой тонкие листочки. Он показал на них Жмурику и сказал, что тот может забрать всё это себе. Жмурик наклонился над книгами и приоткрыл одну из них. На каждом листочке он увидел знаки и чёрточки, которые замелькали в его глазах, как маленькие жучки или мошки.

– Это буквы, – сказал Дубрава.

– Буквы? – удивился Жмурик. И он стал искать знаки, похожие на те, что написала его мама. Что‑то знакомое мелькало то тут, то там, но того сочетания, которое он хорошо помнил, он не находил.

– Если их знать, – тяжело дыша сказал Дубрава, – можно услы­шать голоса разных людей и узнать их прошлое.

– А как узнать буквы? Моя мама ведь знала их.

Дубрава улыбнулся.

– Твоя мама знала только, как пишется её имя. Я научил её это­му. Но ты можешь, если захочешь, научиться читать эти книги. Я ещё жив и смогу научить тебя.

И Жмурик стал учиться. Он приходил к Дубраве, когда мог, заод­но приносил ему еду и ухаживал за ним. Книги он перенёс к себе, предупредив отца, чтобы тот не разжигал ими печку. Он приходил к Дубраве, и тот чертил буквы и слова прямо на земляном полу в своей хибаре, сделанной из старого дуба. Оказалось, что никто больше, кроме Жмурика, не захотел учиться читать. И Жмурик стал единственным учеником Дубравы. И Дубрава, и Жмурик торопились, понимая, что Дубрава уже очень стар. Но Жмурик оказался прекрасным учеником. Через год он уже мог читать и немного писать.

– Помнишь те книги, которые я передал тебе? – спросил Дубра­ва. – Среди них есть книги о Сократе. Я хочу, чтобы ты первым делом прочёл их. Будет очень трудно, но ты постарайся, а что не поймёшь, то я постараюсь объяснить.

– Дубрава, я давно хотел спросить тебя: кто такой Сократ? И почему мы пьём «Чашу Сократа», когда начинаем чувствовать себя очень плохо?

Дубрава развёл руками и покачал головой. Это означало, что он хочет очень многое сказать, но не может, потому что говорить ему становилось всё труднее и труднее. Но, помолчав немного, он всё‑таки заговорил.

– Я ждал этого вопроса, – тяжело дыша, произнёс Дубрава. – Это удивительно, мы стали почти дикарями, но мы пьём «Чашу Сократа».

Он усмехнулся.

– Очень забавно. Почему так получилось, я не знаю. Может, это его пророчество. Не знаю, откуда это пошло. Я имею в виду наше время. Вернее, безвременье, ведь сейчас время кончилось. И история кончилась. Нет больше человеческой истории. Хотя кто знает, была ли она вообще когда-нибудь, эта история… Я имею в виду не историю, а людей. Люди? Многие ли из тех, кто жил на земле, могли назвать себя людьми за всё то время, какое принято называть историческим временем. Но ты должен прочитать те книги, которые я скажу. И только потом всё поймёшь.

Он помолчал, чтобы отдышаться.

– Знаешь, после той войны даже те, кто выжил, жили недолго. Эта штука называется «радиация». Она вызывает разные болезни. Чтобы не мучиться, люди начали пить цикуту. А уж потом кто‑то вспомнил Сократа. Не знаю, шутки ради, или по незнанию, или кто‑то вдруг вспомнил что-то. Трудно уже сказать. Но кто такой Сократ на самом деле, чего он хотел и почему он выпил цикуту, ты узнаешь из книг, которые я передал тебе. А начни с «Апологии Сократа» Платона. А потом я буду говорить тебе, что прочесть дальше. Нет, лучше скажу сейчас. Запиши всё, что я сейчас скажу.

И Жмурик аккуратно записал карандашом на бересте все те непонятные названия книг, которые он должен был прочесть. Вернее, книга была одна. Её автором был Платон. А в книге были диалоги.

– А кто такой Платон? – спросил Жмурик.

– Платон был учеником Сократа, он записывал всё, что говорил его учитель. Что‑то вроде тебя.

Дубрава улыбнулся.

– Значит, Сократ учил, а Платон учился, – Жмурик понимающе закивал головой.

– Да, да, – подтвердил Дубрава.

– А откуда у тебя эти книги? – спросил Жмурик Дубраву, – уж не с Холмов ли?

– А откуда же ещё? – засмеялся Дубрава. – Это было очень дав­но, когда не было ещё ни тебя, ни Мирены. Я был молод и ходил на Холмы, так же, как ты и как все, копаться в грязи старого го­рода. Когда‑то там, на Холмах, был город. Большой город. Никто уже не знает, как он назывался. Да. Но не зря говорят, что даже в грязи можно найти жемчужину. Мы нашли остатки библиотеки, а там все эти книги. Тогда я ещё не знал, что это такое. Обычно ими растапливали печь, но я отложил их в сторону. А потом один старик, который умел читать, объяснил мне, что это такое, и научил читать. А теперь мой долг – научить этому тебя. А ты должен будешь обязательно научить кого-нибудь ещё. Присма­тривайся к тем, кто, на твой взгляд, сможет и захочет читать. А может, он или она придут к тебе сами. Как однажды Мирена, а потом ты пришли ко мне.

 

Придя домой, Жмурик с нетерпением выгреб все книги, которые отдал ему Дубрава. Он и раньше вытаскивал их, читал непонят­ные названия, пытаясь читать сам текст. Он с волнением начал перебирать ветхие, жёлтые от времени листочки, рассыпающиеся в его руках. Осторожно, боясь даже дышать, он переворачивал старые страницы книги, с жадностью прочитывал их и тут же терял, потому что они рассыпались. Почти всё, что он читал, было непонятно. Но сквозь непонятные слова, имена, назва­ния проступало что‑то общее, что он мог хоть как‑то понять, вернее почувствовать. Он оторвался от чтения и закрыл глаза. Потом открыл их и посмотрел куда‑то вдаль, словно разгляды­вая неведомую картину. Он увидел залитую солнцем площадь, а посреди неё каких‑то шумящих людей, одетых странно и не­понятно. Посреди площади стоял пожилой, курносый человек. Это и был Сократ. Он говорил спокойно и убедительно, но время от времени люди на площади с шумом реагировали на его слова, кто‑то возмущённо махал руками, кто‑то кидал в него мелкие камешки, кто‑то плевался. Он как будто в чём‑то был виноват перед ними. А человек продолжал спокойно говорить и смотреть на людей без ненависти и страха. В его взгляде было скорее лю­бопытство или сожаление.

– Меня осудили за то, что я сознательно всю жизнь не давал себе покоя и пренебрёг всем тем, о чём заботится большин­ство, – корыстью, домашним делами, военными чинами, реча­ми в народном собрании, участием в управлении, в заговорах, в восстаниях… – сказал Сократ. – А ещё за то, что я не шёл туда, где я не мог принести никакой пользы – ни вам, ни себе. А шёл туда, где мог оказать величайшее благодеяние.

Сократ подождал, пока станет тише и продолжил:

– У меня не хватило дерзости и желания говорить то, что люди хотели бы услышать, чтобы оплакивать себя и горевать. Потому что, – говорил он, – ни в суде, ни на войне не следует нико­му избегать смерти любыми способами без разбора. Избегать смерти не трудно, труднее избегнуть нравственной порчи. И вот я утверждаю вам, меня умертвившие, что после моей смерти вас постигнет кара тяжелее той смерти, которой вы меня покарали.

Жмурик оторвался от чтения и закрыл глаза. Потом открыл их и увидел где‑то вдали всю ту же площадь, заполненную народом, и маленького смешного курносого человека. Его последние слова потонули в шуме негодующей толпы. Но он приветливо махнул рукой и спокойно сказал:

– Но уже пора идти отсюда мне – чтобы умереть, вам – чтобы жить, а кто из нас идёт на лучшее, это никому не ведомо, кроме Бога.

Его заставили выпить цикуту, подумал Жмурик. Но за что? Он спросит это у Дубравы. А сейчас нужно читать дальше. Он по­смотрел на кусочек бересты, где было записано то, что велел прочитать Дубрава. «Горгий» – прочёл он. Он нашёл нужный текст и начал читать. Теперь читать стало легче. И прочитанное казалось понятнее. Пятеро мужчин, и среди них Сократ, вели беседу. Среди них был и Горгий, чьим именем был назван текст. Сократ о чем‑то спорил с Горгием. О чём, Жмурик до конца не мог понять, но почувствовал, что это какой‑то очень нужный, важный спор. Постепенно он понял, что Сократ и Горгий говорят о том, как должен жить человек. Что есть добро, а что зло. Что нужно делать, чтобы было хорошо, а что нет. Хотя Жмурик всё же не кон­ца понимал смысл спора, слова Сократа казались ему лучше, добрее, понятнее. Сократ говорил, что человек должен быть воздержанным, владеть собою и быть хозяином своих наслаж­дений и желаний. Но основной спор у Сократа развернулся не с Горгием, а с человеком по имени Калликл. И вот сказал Калликл:

– Кто хочет прожить жизнь правильно, должен давать полней­шую волю своим желаниям, а не подавлять их, и как бы ни были они необузданны, должен найти в себе способность им служить, должен исполнять любое своё желание. Но, конечно, большинству это недоступно, и поэтому толпа, стыдясь своей немощи и скрывая её, поносит таких людей, и объявляет своеволие позором, и, как я уже говорил раньше, старается поработить лучших по природе; бессильная утолить собственную жажду наслаждений, она вос­хваляет воздержанность и справедливость – потому, что не знает мужества. Но если кому выпало родиться сыном царя или с самого начала получить от природы достаточно силы, чтобы достигнуть власти – тирании или другого какого-нибудь вида господства, что поистине может быть для такого человека постыднее и хуже, чем воздержанность? Он может невозбранно и беспрепятственно наслаждаться всеми благами, а между тем сам ставит над собой владыку – законы, решения и поношения толпы! И как не сделать­ся ему несчастным по милости этого «блага» – справедливости и воздержанности, если он, властвуя в своём городе, не мо­жет оделять друзей щедрее, чем врагов? Ты уверяешь, Сократ, что ищешь истину, так вот тебе роскошь, своеволие, свобода – в них и добродетель, и счастье, а всё прочее, все ваши красные слова и противные природе условности – никчёмный вздор.

Жмурик задумался. Он почти увидел, как красивый, полный человек говорил, что в жизни прав тот, кто сильнее. Нет ни добра, ни зла. Всё позволено тому, кто сильнее и удачливее дру­гих. Делай всё, что угодно, лишь бы это было полезно для тебя. Жмурику это было понятно. Он видел, что в их общине лучше было сильным. Сильным доставались самые красивые девушки. Сильные становились вожаками, как его отец. А слабые выполняли подсобные работы. Он вспомнил Синеглазку. Эта девушка очень ему нравилась, но он знал, что его женщиной она не станет. Потому что он был слабым. Но нужно было быть сильным. Он понимал это. Он подумал о Скинах. Рано или поздно они снова нападут на них, и тогда нужно будет драться с ними. А он, сможет ли он защитить их небольшую общину? Он вернулся к чтению. Но те­перь он скорее уже не читал, а видел и слышал происходящее.

– Да, и все прочие желания, которые испытывает человек, если он может их исполнить и радуется этому, то он живёт счастливо, – сказал Калликл уверенно.

Сократ покачал головой.

– Прекрасно, мой дорогой, продолжай и не смущайся. И я тоже не буду смущаться. Поэтому скажи‑ка мне, Калликл, а если кто страдает чесоткой и испытывает зуд, а чесаться может сколько угодно и на самом деле только и делает, что чешется, он живёт счастливо?

Калликл развёл руками и засмеялся.

– Хорошо. Я утверждаю, что и тот, кто чешется, ведёт приятную жизнь.

– А раз приятную, значит, и счастливую? – спросил Сократ, тоже улыбаясь.

– Совершенно верно, – усмехнулся Калликл.

– Тогда ли только, если зудит в голове, или… или можно дальше не спрашивать? – Сократ хитро подмигнул присутствующим. – Подумай, Калликл, что бы ты отвечал, если бы тебя стали спрашивать и про остальное, про всё подряд? И в конце концов про жизнь распутников, не чудовищна ли она, не постыдна, не жалка? Или ты отважишься утверждать, что и распутники счастливы, раз у них вдосталь того, что им нужно?

Жмурик почувствовал, что он хорошо понимает это место. Он вспомнил Скинов, которые воровали иногда женщин из об­щины и сажали их у себя на цепь в маленькой конуре. Каждый мог делать с ними всё, что угодно, в течение недели. А потом с них сдирали кожу и носили как амулет. Он видел и убитых Скинов. Это были отвратительные бритоголовые существа, тела которых были расписаны затейливыми, непонятными картинками и узо­рами. Он вернулся к чтению.

«Калликл явно растерялся. Он пытался возразить, но уже ясно было, что Сократ побеждает в споре.

– Вдумайся внимательно, мой дорогой Калликл, – сказал Сократ не спеша и, посмотрев на всех, продолжил: – Может быть, не вся­кая радость то же, что благо? А если так, то радоваться – не то же,

что быть счастливым, а огорчаться – не то же, что несчастным, и, значит, удовольствие и благо – вещи разные».

Жмурик закивал головой. Теперь он понимал уже почти всё. Он читал дальше. И вот наконец он дошёл до того места, где Со­крат говорил свои главные слова.

– Так вот, Калликл, – сказал Сократ торжественно, – достоинство каждой вещи – это слаженность и упорядоченность. Какой‑то порядок, присущий каждой вещи и для каждой вещи особый, делает каждую вещь хорошей. Значит, и душа, в которой есть порядок, лучше беспорядочной. Воздержанный человек не ста­нет ни гнаться за тем, что не должно, ни уклоняться от того, что должно, наоборот, и что‑то преследуя, и от чего‑то уклоняясь, он исполнит свой долг – коснётся ли дело людей или вещей, удовольствий или огорчений, – а если долг велит терпеть, будет стойко терпеть. Такою мне представляется цель, которую надо видеть перед собою в течение жизни, и ради неё не щадить сил – ни своих, ни своего города, чтобы справедливость и воз­держанность стали спутницами каждого, кто ищет счастья; да, так надо поступать, а не давать волю необузданным желаниям, не торопиться их утолять, потому что это нескончаемое зло, это значит вести жизнь разбойника. Подобный человек не может быть мил ни другим людям, ни богу, потому что он не способен к общению, а если нет общения, нет и дружбы. Мудрецы учат, Калликл, что небо и землю, богов и людей объединяют общение, дружба, порядочность, воздержанность и высшая справедливость; по этой причине они и зовут нашу Вселенную «космосом», а не «беспорядком», друг мой, и не «бесчинством».

Жмурик отложил книгу. Он чувствовал, что узнал сегодня что‑то такое, ради чего стоило жить. Завтра он спросит Дубраву, почему Сократа заставили умереть. А сейчас он будет спать. Он слышал, как воют волки, как плачут в соседнем закутке его маленькие братик и сестра от новой жены отца. Они, отец, его новая жен­щина, весь посёлок, никогда не узнают то, что сегодня узнал он. Что их ждёт? Зачем они родились? В лучшем случае лет тридцать жизни, а потом начинается хворь, у всех разная, но одинаково мучительная. Результат «Большой войны». И люди пьют цикуту, когда начинают чувствовать приближение мучений.

Дубрава тяжело дышал:

– Я знал, что ты спросишь это. Почему его казнили? Я хотел, чтобы ты сам понял это из книги. Я скажу своё мнение. Его заста­вили выпить цикуту, потому что он был не таким, как все. Люди не любят таких. Он не давал покоя и заставлял задумываться. О том, как нужно жить, о том, что что‑то не так. О том, что они думали хорошо, а это было плохо. Это было в древних Афинах. Там почти все умели читать, ходили в театр, задумывались, как устроен мир. Никто из тех, кто остался на Земле после войны, не может больше читать. Никто не знает, что такое театр. Люди опять охотятся и сеют зерно, как первобытные дикари. Но им уже никогда не стать кем‑то большим. У людей тысячу лет назад было всё. Они не знали, что такое холод и голод. Малейший их каприз исполнялся. Но им нужно было больше. Всё больше и больше. А потом началась война, потому что они хотели ещё большего. Тысячи полезных вещей окружали их, а им хотелось ещё. А теперь мы ходим и собираем их объедки. Мы рады огрызку карандаша, а фонарик – предмет гордости. Вот и всё, что осталось от человеческой цивилизации. Ах, нет, конечно же, ещё эти прозрачные бутылки, которые дети пускают по воде как кораблики, потому что они не тонут. Ты спросишь, почему я не умер, как умирают все. А я не знаю. Может быть, потому что я умею читать, а теперь я последний, кто это умеет. Да вот, ещё ты, я научил тебя. Когда‑то давно на Холмах я нашёл книги, но их было гораздо больше, чем тех, что я тебе отдал. Я был тогда молод, как ты. Никто ими не заинтересовался. Ведь, если их и находят, ими растапливают печь в доме. А я стал рассматривать их и сам научился читать. Это было трудно, но я сумел. Кое‑кто тогда ещё помнил пару букв. Один – одну, другой – другую… Так я потихоньку и насобирал знаний. А по­том я только читал. Мне не надо было много. Я был уже стар. Выдолбил в старом дубе дупло и стал в нём жить. Мне приносили еду, с голоду я не умер. Люди знают, что я умею читать, но никто не захотел научиться этому. Только Мирена несколько раз была у меня. Я научил её, по крайней мере как написать своё имя. Знаешь, у меня было много книг. Я перетащил их с Холмов. То, что я откопал, называлось библиотекой. Люди хранили книги в библиотеках. Нет, это было ещё гораздо раньше, чем началась «Большая война». Тогда уже они почти не читали. Да и книг таких уже не было. Потом стали читать по-другому. Я находил такие штуки, но они не работают. Сохранились только книги. Но и они истлевают.

Дубрава замолчал, чтобы отдышаться.

– То, что я отдал тебе, – очень немногое, что осталось от всех книг, которые я смог перетащить с Холмов. Они просто рассыпа­лись, как песок. Но кое‑что я запомнил. Запомнишь и ты. Только вот для кого? Ну, может быть, для кого-то.

Дубрава снова замолчал. И продолжил:

– Читать – это блаженство. Самое большое удовольствие. Даже о еде забываешь. Ты слышишь голос того, кого давно нет. Обща­ешься с ними. Это лучше, чем разговор. Это общение с самим собой в мире и с миром в самом себе. Это соприкосновение твоего мира и мира других. Это общение миров. Только в чтении твой мир может пересечься с миром кого‑то другого.

Дубрава закрыл глаза. Казалось, что он заснул. Он и вправду стал частью старого дуба, вернее, того, что от него осталось. Но сверху молодая поросль уютно обвила старое корневище, и Дубрава жил теперь не в старом дубе, а как будто в свежем лес­ном шалаше. Ветер шевелил молодую поросль, и листья тихонько шумели. А там, внутри, был Дубрава. Жмурик любил посидеть возле этого живого зелёного шалаша после общения с учителем. Он то закрывал глаза, то открывал. Он смотрел то на зелень ста­рого дуба, то на бездонное синее небо. Он любил здесь думать. Иногда он вспоминал Синеглазку. Тогда его мысли заполняла непонятная тоска о ней. Тоска эта была непонятной, потому что он сам не знал, о чём он тоскует. Даже если бы она стала его женщиной, он вряд ли бы обрадовался. Жить как все, как его отец, как другие мужчины, он бы не смог. Что‑то другое, иное представлялось ему о ней, но что, он понять не мог. Он вспомнил один разговор с ней, когда они однажды сидели у костра.

– Синеглазка, зачем мы живём? – спросил он девушку.

Она так посмотрела на него, будто не поняла. Но потом, поду­мав, сказала, что женщины нужны для того, чтобы родить детей, а мужчины должны защищать общину.

«Нет, не для этого», – подумал он. Но для чего, он не мог ска­зать и сам.

После того, как Синеглазку отдали замуж, он перестал о ней думать.

* * *

Стоял солнечный жаркий день. На Холмах все обливались потом. Правда, там, внизу, было немного прохладней. Жмурик, как и все, очищал проходы и нашёл несколько безделушек. Ни­кто не смог объяснить, для чего нужны были эти вещи людям, которые жили до «Большой войны». Ещё он нашёл два черепа, старых, почерневших. Их находили в большом количестве, но что делать с ними, не знали. Они совсем нигде не могли пригодиться. Поэтому их бросали там, где находили, и шли дальше. Жмурик посмотрел на черепа и подумал, что когда‑то они были людьми. Черепа были очень тонкие и узкие – такие, как и лица у людей до «Большой войны». Иногда откапывали их изображения, всегда большие, и тогда неведомые люди странно улыбались с этих огромных картин. Они почти всегда улыбались. Теперь, когда он уже умел читать, он понимал, что это называлось рекламой. Что это такое Жмурик, не совсем понимал. Но всегда, когда он смотрел на черепа, ему казалось, что они улыбаются совсем как люди с огромных картин.

Однажды он и ещё несколько его сверстников откопали стран­ный ход, который уходил очень глубоко под землю. Сквозь тесные лазы с исковерканной железной арматурой они пробрались в просторный туннель, уводящий в неведомую даль. Какое‑то время они шли между большими ржавыми железными полосами в абсолютной тишине, нарушаемой лишь звуками капель, па­давших сверху, словно небольшой дождик. Наконец показалось просторное помещение, с красивыми резными колоннами, уходившими к самому потолку. Стены были украшены светлой когда-то, а теперь серой от времени мраморной плиткой, тут и там лежали большие куски стекла, бывшие когда‑то великолеп­ными настенными плафонами. Несколько фонариков тускло освещали стены и потолки, но и этого света было достаточно для того, чтобы понять, что это место некогда было красивым просторным залом. Особенно Жмурику запомнились колонны. Он вспомнил, что видел их в книгах, которые он читал о древнем прошлом. «В том городе, где жил Сократ, были такие колонны», – подумал он. Здесь они подобрали несколько странных вещей и изумлённые решили пока не идти дальше, а повернуть обратно. Вернувшись, они рассказали об увиденном. Но старшие сказали, что ходить туда больше не надо. Когда‑то кому‑то тоже удалось увидеть подобное, но туннель обрушился и люди пропали, и вход был потерян. Решено было завалить вход арматурой и другим хламом, чтобы никто не мог больше погибнуть в этих странных сырых туннелях. Сейчас Жмурик вспомнил об этом. Он прошёл к тому месту, откуда можно было пробраться в туннель. Он увидел, что вход пока не завален. Им овладело странное желание вновь пробраться туда и найти большой зал с колоннами.

Он начал двигаться по знакомым ходам, опускаясь вниз и меч­тая как можно скорее добраться до туннеля, где можно было свободно распрямиться и идти, слушая тишину и звон падающих капель. На самом деле он ловил себя на мысли, что он снова хочет увидеть колонны, которые поразили его своим величием и красотой. В голову ему пришла странная мысль: он очень захотел там, среди колонн, почитать книжечку «Диалогов» Платона. Он носил теперь эту маленькую книжечку с собой повсюду. Она была в относительно хорошем состоянии – листы её ещё хорошо держались и не рассыпались, как в других книгах. У Жмурика было много разных экземпляров «Диалогов» Плато­на. Это был самый крепкий и маленький экземпляр. И Жмурик решил не расставаться с ним никогда. В часы отбоя на Холмах, когда все утоляли жажду или принимали пищу, он снова и снова перечитывал «Диалоги». Сейчас он с наслаждением читал «Пир». Читал понемногу, смакуя, чтобы продлить удовольствие. И вот сейчас им овладело страстное желание дочитать «Пир» именно там, среди колонн. Он наконец спустился до уровня туннеля и стал идти вдоль старых проржавевших полос железа, которые когда‑то были рельсами. Теперь он знал, что это было метро. Об этом сказали старшие. Когда‑то до «Большой войны» люди с тонкими черепами ездили под землёй в этих узких туннелях, наслаждаясь красотой больших залов, когда железная повозка приносила их в нужное место. Как двигалась эта повозка, теперь никто уже не мог понять. Раскорёженные останки этих повозок можно было найти вдоль всего пути по тоннелям. Кое-где встреча­лись скелеты людей и животных. То и дело под ногами попадались самые обыденные из всех находок – прозрачные пластиковые бутылки. Это всё, что осталось от людей до «Большой войны» в целости и сохранности. Их было так много, что из них можно было выстроить целый город. Но люди в посёлке почти не ис­пользовали их. Они ни на что не годились. Только дети пускали их по реке и кидали в них камни. Они потом ещё долго болтались у берега, пока речной ил не заносил их.

Несколько раз он делал привал и выключал фонарик, насла­ждаясь перезвоном капель. Откуда-то сверху медленно текли ручейки воды. Под ногами они тоже были. Было прохладно и сыро, но после полуденной жары наверху здесь было приятно. Жмурик немного отдохнул и двинулся в путь. Он помнил дорогу и вот‑вот ожидал увидеть большой зал с колоннами. Наконец вдали он увидел знакомые очертания зала. Он прибавил шагу и оказался у цели. Прошёл между колоннами, постоял у каждой из них. А потом устроился, сев на приготовленный им стульчик, который вытащил из покорёженного поезда метро, кое‑как при­ладив его к основанию одной из колонн. Он посидел с закрытыми глазами, а потом вытащил томик Платона.

Жмурик закрыл книгу и выключил фонарик. Потом закрыл глаза. Ему очень захотелось уснуть. Во сне он увидел Синеглазку. Она смеялась и уходила от него. Проснулся он от того, что замёрз. Во всём теле была слабость и ломота.

«Надо выбираться», – подумал он.

Когда Жмурик вышел наверх, он не помнил себя от усталости. Дрожали руки и ноги. На Холмах никого не было. Стояла глубокая ночь, но было светло от полной луны, которая серебряным светом освещала поросшие соснами Холмы. Он добрёл до густого ельника и, свернувшись калачиком, уснул. Когда проснулся, он увидел, что на Холмах никого нет, хотя солнце стояло уже довольно высоко. «Странно, здесь уже должны быть люди из посёлка», – подумал он.

Сон освежил его, немного пошатываясь, он медленно пошёл в посёлок. По пути тревога всё больше охватывала его, потому что навстречу ему никто не попадался. Он прибавил шагу. Вда­леке появились знакомые очертания частокола, которым была огорожена часть посёлка.

И вдруг он увидел разбросанные тут и там тела «людей травы» и отвратительные татуированные тела бритых Скинов. Преодо­левая страх, он, схватил топор, лежащий около одного из трупов, и побежал за частокол. Взору предстала картина результатов кро­вавого побоища: «люди травы» бились со Скинами. Сейчас здесь стояла зловещая тишина, не было ни одного живого существа. Жмурик, сжимая топор, переходил от одного дома к другому и ужасался увиденному. И в домах, и на земле ещё свежи были следы борьбы, вповалку лежали тела Скинов и людей посёлка.

Боясь увидеть убитых родных, он обошёл свой дом стороной. С ужасом подумал о Синеглазке.

«Лучше ей умереть, чем плен», – подумал он, обходя огромный чан, в котором обычно «люди травы» готовили еду в праздники. Вокруг него было особенно много трупов женщин и Скинов. И вдруг Жмурик увидел Дубраву, сгорбленно сидящего около своей зелёной лачуги. Он молча опустился рядом со стариком.

– Они пришли ночью, – сказал Дубрава, тяжело дыша. – Когда они перебили всех мужчин, то заставили женщин приготовить много цикуты. Сначала заставили выпить их, а потом напи­лись сами. Они почему-то думали, что, когда мы пьём цикуту, попадаем в волшебный мир… Они хотели попасть туда вместе с нашими женщинами.

Дубрава умер через два дня. Жмурик не стал хоронить его в зем­ле, а оставил его в своей старой лачуге.

В котле оставалось ещё много цикуты, и Жмурик зачерпнул оттуда деревянной чашей смертельный напиток.

– Чаша Сократа… – произнёс он задумчиво, разглядывая мут­ную жидкость. Ветер разносил дым от костров, которые запалил сам Жмурик, чтобы упокоить тела Скинов и жителей посёлка. Бледное солнце едва пробивалось сквозь едкий дым. Он закрыл глаза и медленно стал подносить чашу к губам. Он умрёт так же, как умер Сократ. Все погибли именно так. И он не исключение. Только Дубрава умер своей смертью…

И вдруг он вспомнил про книгу. Он резко выплеснул содер­жимое чаши на землю. Потом бережно вынул томик Платона, посмотрел на него, погладил и положил обратно за пазуху. Надо было уходить из посёлка. Но он уже знал, что пойдёт искать других людей и, если найдёт, будет рассказывать им о Сократе.

 

ПАВЕЛ ГЕОРГИЕВ

 

После первого приступа ярости, когда стало понятно, что все кончено, он перестал  судорожно метаться и кричать, и просто накинул на голову тогу, чтобы пристойнее упасть и подставил себя под удары. Его последние мысли были о том, чтобы не увидели его лица, искаженного от боли и бессилия. Даже умирая, он хотел, чтобы его лицо не было безобразным, а посмертная поза некрасивой. Он долго лежал у подножия статуи Помпея, куда швырнули его заговорщики. Только вечером трое рабов, словно мешок с мусором, взвалили его безжизненное тело на носилки, со свисающей рукой и вынесли из курии. Они несли труп человека, которого еще несколько часов назад считали властелином вселенной. Он погиб на пятьдесят шестом году жизни и был сопричтен к богам, не только словами указов, но прежде всего требованием римской толпы, которую он презирал, но которой потворствовал и использовал в своих целях. Его мечта исполнилась – он стал Богом.

Время цветения деревьев еще не наступило, но два дерева, под которыми лежал Учитель, были сверху донизу покрыты цветами. Они целым дождем падали на отходящего, и прекрасные птицы громко пели в воздухе. Любимый ученик Ананда отошел в сторону и горько заплакал об умирающем Учителе, но Совершенный подозвал его к себе.

– Не плачь Ананда, не печалься. Разве я не говорил тебе еще раньше об этом? Это неизбежно – расставаться со всем, что дорого, со всеми, кого любишь. Все что рождено, что создано, что сделано – обречено смерти. Все земное подвержено гибели, все созданное – скоропреходяще.

– Как же быть с этим, Учитель, – снова заплакал Ананда, – где искать защиты и утешения?

Учитель слабеющей рукой провёл по его голове. – Будьте своими собственными светочами, своим собственным прибежищем. Другого не ищите.

И поднялся дух его от одного экстаза к другому по всем степеням восхищения и вошел в Нирвану. При восходе солнца благородные жители Кузинары сожгли перед городскими воротами тело Просветлённого со всеми почестями, какие обыкновенно оказывались усопшим царям.

Прозвенел звонок, и детвора веселым шумным ручейком потекла из класса. Только один мальчик, полноватый, с жестким ежиком коротко стриженных черных волос остановился вдруг около стола учителя, словно чего-то ожидая.

– Ты на правильном пути, – негромко произнес он. Это был незнакомый странный язык, но женщина его поняла. Стало тихо. Где-то едва слышно зазвенел колокольчик.

– Что, что? – удивилась учительница, немолодая худощавая женщина с темными кругами под глазами. Но тут же она подумала, что мальчик ничего и не сказал, а ей это просто показалось. Но он вдруг поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза. Женщине стало неловко. На неё смотрел взрослый человек. Это был опытный, зрелый привлекательный мужчина.

«Где же я его видела?» – Она откинулась на спинку стула и потерла лоб рукой. В её мозгу возникли старые обложки замусоленных книжек с картинками древних героев и среди них бюст лысоватого мужчины с умными пронзительными глазами.

– Я знаю, что ты понимаешь по латыни, – голос был мужской и сильный, но красивый. – Я хочу, чтобы ты запомнила то, что я расскажу. Потому что ты единственный человек, которого я любил.

Она на мгновение увидела роскошные сады, корабль, воду и необыкновенное синее небо, многочисленные и богатые подарки, бесчисленные пиры до рассвета. Ей стало неловко, но не от того, что она вспомнила, а от того, что странное женское имя засверлило ее душу.

– А как же Сервилия, – сказала она неуверенно, вспомнив странное имя, и с укором посмотрела на него.

– Нет, я любил только тебя, – спокойно произнес он.

– А эта жемчужина за шесть миллионов? Нет, ты любил Сервилию, очень любил… Да?

Он покачал головой. – Нет, это было просто увлечение, как и её дочь Юния. Мне стыдно за это как и за многое другое… Но только тебя я любил по настоящему. Но всё это не имеет никакого значения, потому что чувство любви к личностям совершенно несовместимо с истиной, так как индивидуальность – иллюзия. Истинная любовь это любовь всеобщая. Тем не менее, Цезарь любил тебя больше всех остальных женщин.

– Как меня звали? – припоминая внезапные видения, пронесшиеся перед ее глазами, спросила она и посмотрела на него. Около нее стоял высокий красивый мужчина, еще молодой, только поредевшие волосы, зачесанные с темени на лоб, выдавали его возраст и немного безобразили его.

– Клеопатра, – сказал он спокойно, и она встретила его умные внимательные глаза.

– Нет, не может быть, – она чуть улыбнулась, и глаза ее просветлели и стали чуть осмысленнее. Даже черные круги под её глазами слегка побелели.

– Ты больна? – мужчина с сожалением посмотрел на женщину.

– Да, очень…– в её глазах появились слёзы.

– Крепись, и не печалься, Все что рождено, что создано, что сделано – обречено смерти. Страдание и бытие синонимы. Мы это бесконечное число наших перерождений, мы это все единое, что существует во Вселенной, мы это Вселенная: бесконечная, неделимая, вечная. Цезарь и Клеопатра лишь один из эпизодов в этой бесконечной цепи перерождений, составляющей в конечном итоге лишь часть единого сущего. Сейчас я десятилетний мальчик в маленьком бурятском селе, а ты смертельно больная учительница истории. Ты скоро умрешь, но перед этим я хочу рассказать тебе о Цезаре. Он медленно опустился на стул напротив неё и начал свой рассказ.

– Помню, злую шутку со мной в детстве сыграло увлечение подвигами Геракла. Я так проникся приключениями этого героя, что написал «Похвалу Геркулесу». Удивительно, что его трагическая и бессмысленная гибель меня ничему не научила. Нет, я не смущался этим. Меня восхитило то, что Геракл вознесся на небо, был принят в число богов и счастливо обитает на Олимпе. Уже тогда я начал задумываться о том, что единственно высшей целью может быть божественное существование. Окончательно стать богом я решил позже. Но уже тогда я задумался над тем, в чем же смысл человеческого существования и не находил его в жизни обычных людей. Я видел, что нужно простому народу, и я презирал его. В то же время уже тогда я понял, что это презрение показывать нельзя. Наоборот, покупая по дешевке это уважение и можно достичь божественности. Но повторяю это пришло позже, а пока я грезил своей избранностью и мечтал о славе. Что такое честолюбие я узнал с самого детства. Муж моей тетки Юлии, знаменитый Гай Марий, был воплощением этого честолюбия. Я хорошо его помню. Он ненавидел всех, кто хоть в чем-то превосходил его. Именно из-за этого честолюбия вспыхнула его ненависть к Сулле. Впоследствии я видел это повсюду. Лютую злобу и ненависть к кому-нибудь лишь потому, что тот в чем-то лучше тебя. Это я усвоил с самых малых лет и принял это как должное, как необходимое качество, которое должно быть всегда рядом с тобою. Ведь иначе не стать Богом. И еще деньги. Рядом со славой и честолюбием всегда деньги. Я убедился в силе денег, когда однажды меня спасли от неминуемой смерти два таланта. Никто бы не смог спасти меня тогда, ни один человек, а деньги спасли. Я был двадцатилетним мальчишкой, был болен, и мне пришлось прятаться от людей Суллы, всесильного диктатора, заклятого врага моих родственников. Я совсем занемог и попался в руки солдатам Суллы. Каково же было мое удивление, когда солдаты, увидев золото, отпустили меня. Меня поразила тогда буквально магическая сила денег, ведь их лица изменились, когда я протянул им эти два таланта. Они, словно под каким-то гипнозом, забыли сразу обо всем – и обо мне, и о своем долге, и о Сулле. Да, даже страх и уважение перед грозным диктатором не остановили их. Это поистине поразило меня. Как же сильны деньги! И потом, впоследствии, я никогда не ошибался, когда рассчитывал на магическую силу денег. После того, как Сулла меня все-таки помиловал, я отправился на Восток. Все что я делал потом, к чему стремился, чего хотел было только одно – удовлетворить свое тщеславие и властолюбие. Быть только первым – вот чего я хотел. Мне нужна была власть и власть неограниченная. Уже в юности моим девизом стали слова из моей любимой трагедии Еврипида «Финикиянки», которые были постоянно у меня на устах:

Если уж право нарушить, то ради господства,

А в остальном надлежит соблюдать справедливость.

– Народ, друзья, женщины, жены, дети все это было для меня только навозом, который должен был удобрить всходы моей власти, удовлетворить мое тщеславие. Из тщеславия я расторгнул помолвку с Коссуцией, девушкой красивой и скромной, но безродной и женился на Корнелии, родственнице могущественного тогда Цинны, а когда она умерла, взял в жены Помпею, внучку Суллу и родственницу Гнея Помпея. Мне нужна тогда была поддержка этого популярного военачальника. По той же причине за Помпея я впоследствии выдал свою дочь Юлию. На любовные утехи я был падок. Я был любовником многих знатных женщин – Постумии, жены Сервия Сульпиция, Лоллии, жены Авла Габиния, Тертуллы, жены Марка Красса, и даже Муции, жены Гнея Помпея. Но больше их всех любил я мать Брута, Сервилию: ещё в первое своё консульство я купил для неё жемчужину, стоившую шесть миллионов. Да, да, Сервилия была матерью того самого Брута, который был среди заговорщиков, убивших меня в те роковые мартовские иды… Среди моих любовниц были и царицы – мавританка Эвноя, жена Богуда. Но больше всех любил я Клеопатру…

Но все это было позже. На Востоке, двадцатилетним юношей, я не побоялся вступить в противоестественную связь с Вифинским царем Никомедом, верным союзником Рима, лишь бы достигнуть своих тщеславных планов. И я не ошибся. Именно тогда я впервые заслужил свою первую воинскую славу и награду – венок из дубовых листьев. Тем временем, умер мой заклятый враг Сулла, и я мог вернуться в Рим в надежде новых подвигов и власти. Но пока я ничего не мог сделать и вел жизнь столичного бездельника. Я сорил деньгами, взятыми в долг, участвовал в пирушках, волочился за женщинами, но все это не удовлетворяло меня. Это было пустое пускание пыли в глаза и требовало уймы денег. Я все больше залезал в долги. Надо было что-то делать, и я в поисках славы решил снова отправиться на Восток. Я сел на корабль и отправился к берегам Малой Азии. Тогда случилось то, что содействовало моей популярности. Корабль захватили пираты и потребовали выкупа. Я знал, что с выкупом проблем не возникнет и спокойно ждал, когда прибудут деньги. Я развлекался и балагурил, изображая бесстрашие, хотя бояться было особенно нечего. И хотя пираты, люди, несомненно, жестокие и грубые, относились ко мне довольно добродушно и не сделали мне никакого вреда, я, как только отдал выкуп и был освобожден, немедленно набрал людей из прибрежных городов и, снарядив корабли, вышел против пиратов. Я должен был жестоко их покарать, потому что это прибавило бы мне популярности, и я сделал это. Разбойники были распяты на крестах. На Востоке я был избран народным трибуном и принимал участие в боевых действиях. Но по-прежнему, я был не удовлетворен своей судьбой. Мне было уже 30 лет, но я еще не сделал ничего заслуживающего внимания. Вскоре меня избрали квестором, и я должен был отправиться в Испанию. Однажды по поручению претора я прибыл в Гадес и увидел в храме Геркулеса статую Великого Александра. Мне было тогда столько, сколько было Александру Македонскому, когда он умер. К тому времени он покорил мир, и объявил себя Богом, а что сделал я? Я стоял и смотрел на статую Александра и одновременно восхищался и завидовал. Помню, мучительный и тяжелый вздох вырвался из моей груди. Я почувствовал отвращение к своей безвестности и бездеятельности. Я был в отчаянии, я ощутил бессмысленность своего существования, я захотел покончить с собой. С тяжелым сердцем заснул я в ту ночь, желая не проснуться. Но ночью мне приснился сон, который изменил всю мою жизнь. Я увидел, будто я насилую собственную мать. Сон был настолько ярок, что я обратился к лучшим толкователям снов. И вот тут я услышал то, о чем я так мечтал. Мне заявили, что сон предвещает мне власть над всем миром, так как мать, которую я видел под собой, есть не что иное, как земля, почитаемая родительницей всего живого. Теперь я знал, чего я хочу. Это было начало пути. Да, это было начало пути, начало которого было у подножия великого честолюбца, умершего от укуса ничтожного комара, а конец которого оказался у подножия другому честолюбцу, бесславно бежавшему и обезглавленному. Но тогда я не знал об этом. О, глупец, мог ли я предположить, чем все это кончится, когда стоял в храме Геркулеса, моего кумира детства, погибшего в страшных мучениях, и смотрел со слезами восхищения и зависти на другого моего кумира – Александра, чье тело, после его смерти, словно куклу, таскали за собой его тщеславные полководцы. Почему я ничего тогда не понимал? Но тогда мне показалось, что я увидел истину и понял, что мне надо делать, чтобы стать властелином мира и самим Богом. Мужчина прервал свой рассказ. Раздался тихий звук колокольчиков.

Его рождение было ознаменовано необычайными знамениями; брахманы предсказали отцу, что сын его будет великим царем, если останется в миру, и сделается освободителем вселенной, если уйдет от мира. Шестнадцати лет он женился на прекрасной Ясодхаре. Жизнь его проходила счастливо, среди богатства и изобилия в великолепном дворце. Но как-то во время своего первого выхода из дворца он увидел старика, больного, мертвеца и монаха. Это поразило его настолько, что он понял, что жизнь это безмерное страдание. Однажды ночью, после вещего сна, он принял решение уйти от своей прежней жизни, от роскоши и комфорта, от родителей и любимых жён. Ему было двадцать девять лет. Сначала он обратился к мудрецам-монахам и вверил себя их руководству, но ни получил от них ничего. От них он пошел бродить по стране Магадха и пришел в местность Урувела. Там был прекрасный лес, текла красивая чистая река. Шесть лет он провел в этом лесу, постясь и ожидая небесного просвещения. Там он нашел пять товарищей, монахов, которые, так же как он, в уединении и покое искали избавления от мирской суеты. И вот однажды, сидя под деревом, он понял вдруг всю истину. Перед ним сразу открылся весь мир страданий, он постиг причину страданий и путь избавления. Двадцать восемь дней провел он под деревом познания, наслаждаясь блаженством искупления и размышляя о том, что открылось ему. Но приступил к нему искуситель, злой Мара и попытался отвратить его от дела совершения человеческого спасения. Зная, что Он непобедим земными желаниями, Мара избирает другой путь. Он советует Святому отойти в Нирвану и удовлетвориться спасением для себя. Но Он победил этот соблазн и ответил Маре, что войдет в Нирвану тогда, когда его проповедь возвестит всем людям спасение через его учеников.

Утвердившись в своём намерении проповедью спасти людей, Просветленный направился в Бенарес. Он хотел, прежде всего, просветить монахов, которые спасались вместе с ним в лесу Урувела.

– Отверзите ваши уши, – сказал им Просветленный, – избавление от страдания и смерти найдено.

– Святая истина о страдании, монахи, такова: рождение есть страдание, старость – страдание, болезнь – страдание, смерть – страдание. Разлука с любимым есть страдание; привязанность к земному, есть страдание. Святая истина о происхождении страдания такова: жажда бытия, жажда наслаждения, жажда созидания, жажда власти.

Святая истина об уничтожении страдания такова: уничтожение этой жажды через полное уничтожение желаний, через устранение от него, через отчуждения от него, через лишение его от всякой опоры.

Так говорил Возвышенный, и пять монахов с радостью выслушали его и приняли от него посвящение.

Мужчина вздохнул и продолжил рассказ.

– После этого «озарения» я начал действовать. Я раньше срока покинул Испанию и ринулся в Рим. Начался мой путь к моей «славе» и «божественности». В Риме я сразу же решил примкнуть к заговору таких же честолюбцев, как и я, жаждущих власти. Мы должны были в начале года напасть на сенат, перебить намеченных лиц и захватить власть в Риме. Но заговор сорвался. Тогда я понял, что должен добиваться новых должностей с помощью народа. Уже тогда я снискал некоторую популярность и видел, что я смогу завоевать любовь простолюдинов. Я всегда глубоко презирал простонародье, но знал, что показывать этого ни в коем случае нельзя. Потому что именно народ может стать моим верным союзником. Что любит толпа? Она очень похожа на женщину. Чтобы ей нравиться нужно быть щедрым, приятным, красивым, приветливым, простым – таким дешевым способом очень легко купить её расположение, что я и делал. Народ был для меня навозом, которым я удобрял ростки своей бессмертной славы и величия, а, проще говоря, власти. Сохраняя вежливость и оказывая иногда милость, можно использовать человека гораздо эффективнее, чем поступая с ним грубо и жестоко. И я стал завоевывать толпу. В должности эдила я украшал форум базиликами, строил портики, стараясь показать свою безмерную «щедрость». Конечно, эти деньги я брал не из своего кармана. Я брал их в долг. Естественно, расплачиваться со своими кредиторами я и не собирался. Но толпа всегда требует хлеба и зрелищ и я сделал все, чтобы она насытилась. И я устраивал игры и гладиаторские бои. Однажды я вывел на арену 320 пар гладиаторов, доспехи и вооружение которых были из серебра. Это было яркое зрелище, доспехи и оружие сияли и переливались в лучах ослепительного солнца. Вместе с гладиаторами и отдельно от них на арене дрались звери. Люди и звери шли на смерть, ради потехи толпы и ради моего тщеславия. Кровь, крики, страдания, боль, ужас и отчаяние умирающих существ, - вот что нужно было толпе, и я давал ей это сполна.

Тихий звук колокольчика прервал рассказ мальчика.

Возвышенный собрал своих учеников.

– Вы просили рассказать вам о любви. Нужно ли любить кого-то, если все иллюзия и обман, если вы сами себе светильники и живете лишь собственными ощущениями. Я скажу вам, что да. Но любовь эта должна быть не такой, как в миру. Не стремитесь к радостям ни земным, ни небесным, будьте невозмутимыми, ни чему не удивляйтесь, ничему не восхищайтесь, ни к чему не стремитесь, ничего не желайте. Чувство любви к личностям совершенно несовместимо с истиной, вы должны вырвать у себя всякое влечение к виду и имени, то есть к индивидуальному; для вас должно стать глубоко безразличным, стоит ли около него его брат или совершенно чужой человек, которого он видит впервые – потому что всякая привязанность-хворь, потому что личность – иллюзия. Но это не исключает возможности самой интенсивной любви ко всему вообще, к общему страдающему мировому целому, потому что такая любовь не приносит страдания. Идея о том, что мы не связаны с живыми существами, существует отдельно от них, глубоко ошибочны. На самом деле все в мире связано и представляет одно целое. Да будут счастливы все существа, да живут все они в радости и довольстве. И слабые, и сильные, и длинные, и короткие, и большие, и средние, и великие, и малые. Пусть никто не обманывает других, пусть никто и нигде не обижает других, пусть никто ни гневом, ни злобою не вредит другим. Как неусыпно мать охраняет свое единственное дитя, как дорожит она его жизнью, так пусть каждый объемлет своим благоволением все существа. Пусть он простирает свое благословение сквозь все миры, пусть обнимает он их своим благосклонным духом и вдаль, и вглубь, и ввысь, без вражды, без тревоги, без ненависти. Стоя или лежа, сидя или ходя, в каждую минуту бодрствованья, пусть он предается этой склонности.

Мальчик нервно облизал горячие губы и продолжал свой рассказ.

- Таким образом, я завоевывал любовь толпы. Это были зрелища. Но и хлеб я тоже давал. Когда, я стал консулом, я вынес на обсуждение закон о разделе государственных земель в пользу ветеранов и римской бедноты. При этом предпочтение отдавалось отцам семейств, имевших трех и более детей. Я никогда не любил детей, но я понимал, что мне нужны будут новые солдаты и избиратели. А беднота всегда богата детьми. Да, мне нужны были новые пути к сердцам простых людей. И я их находил. Например, первое, что я сделал, вступив в должность консула, это распорядился писать на стенах о событиях, происходящих в Риме, и отчеты о собраниях сената и народа. Теперь я мог формировать общественное мнение и влиять на него в нужном для себя направлении. Это до сих пор делают современные политики. Следующим шагом было «человеколюбивое» решение примирить двух самых могущественных людей Рима – Помпея и Красса. Они ненавидели друг друга. Но мне это было только на руку. Мне они были нужны оба. Красс, потому что мне нужны были его деньги, Помпей, потому что мне была нужна его военная слава. Я уже тогда знал, что потом, когда наступит нужный момент, я их уничтожу. Парфяне позже помогли мне с Крассом. Этот богатый старик, наживший свои богатства на общественных несчастьях, никак не мог смириться с военной славой Помпея. Поэтому он настоял на войне с Парфией, надеясь получить лавры победителя этой могущественной державы. Я зная это, и предвидя его бесславный конец, всячески поощрял его к этой войне. Но его расчёты не оправдались. Парфяне уничтожили войска Красса. Он был вынужден сдаться на милость победителя, а после убит. Его отрезанную голову бросили на середину залы во время представления греческой трагедии перед царем парфян. Так бесславно закончил свои дни старый Красс. С Помпеем я разделался сам. Когда я двинулся против Помпея и выиграл битву при Фарсале, он обратился в бегство. Он оказался в Египте, где его убили и отрезали голову. Но я еще не знал этого и бросился в погоню за ним. Когда я прибыл в Александрию, мне преподнесли его голову и перстень. Я принялся оплакивать его, выражая сожаление о случившемся, называя его зятем и согражданином, своим притворством поставив себя в смешное положение, потому что все знали, что я всегда ненавидел Помпея, как своего соперника, во всем ему противодействуя, да и войну затеял, чтобы погубить его и захватить всю власть в Риме. И в Египет я устремился только затем, чтобы если Помпей еще жив, убить его. А теперь я притворялся, что скорблю о нем, изображая негодование за его убийство. Но это было потом, а пока мы – я, Красс и Помпей – заключили триумвират и стали настоящими хозяевами Рима. Вскоре умер наместник Предальпийской Галлии, и я при поддержке Помпея и Красса занял это место. Теперь передо мной открылись широкие возможности удовлетворить своё непомерное честолюбие и жажду власти. Я пробыл в Галлии около десяти лет. За это время я завоевал восемьсот селений, покорил триста племен, уничтожил миллион варваров, а миллион взял в плен. После этого я вернулся в Рим и осуществил то, о чем давно мечтал, – стал единоличным правителем, поправ все римские законы. А что были для меня законы? В Риме уже давно существовало право сильного, и я это прекрасно знал. Итак, я стал единоличным правителем Рима. Мне посвящались храмы и жертвенники, в мою честь устраивались игры, моя статуя была помещена в храме среди статуй богов. Месяц квинтилий назвали моим именем. Клятва моим именем получила юридическую силу. Да, я стал Богом. Моё имя Цезарь стало впоследствии нарицательным. Все земные владыки хотели быть похожи на меня.

Так я пошел по пути прямо противоположному тому, которым шел мудрец из племени шакья. Он родился задолго до меня, и я так ничего о нем и не узнал при жизни. Странно, многое в его и моей судьбе было как будто схожим, но всегда расходилось в противоположные стороны. Взять хотя бы слона… «Цезарь» на пунийском языке означает «слон». Это прозвище было дано моему дальнему родственнику одному из членов рода Юлиев, воевавшему в Пунической войне и убившему в сражении слона. При рождении великого мудреца из племени шакья его матери Майе приснилось, будто в ее лоно вошел большой слон. Впоследствии мудрец однажды укротил злого слона своей любовью. Поэтому его тоже иногда называли «Великим слоном».

Еще сходство: он родился в июле и я в июле.  Он стремился к истине и нашел ее, потому что стал Просветленным, то есть Богом. Я тоже стремился стать Богом и стал им. Вот только пути у нас были разными. Он действительно достиг истины, что и есть признак божественности, а я стал карикатурой на Бога, как то изваяние Помпея Великого (как смешно это звучит), куда  свалился мой окровавленный труп, который как мусор вынесли рабы. Я умирал, преданный своими приближенными и родными от ударов кинжалов, а он умер в спокойствии и блаженстве, окруженный природой и своими учениками. Да, мы оба стали Богами. Но какие разные пути, и какой разный финал. Он познал истину, я не познал ничего. Результатом моего пути были миллионы трупов, сожженные селения и искалеченные судьбы. Результатом его пути – миллионы учеников, обретших спокойствие и блаженство. Я сеял смерть, насилие и жестокость, он – сострадание и любовь ко всем живым существам. Итогом моего пути были заблуждение и горечь, его пути – истина и блаженство.

Мужчина закончил свой рассказ и замолчал. Учительница с удивлением взглянула на своего собеседника. Перед ней стоял мальчик, полноватый, с жестким ежиком коротко стриженных черных волос.